Все это купалось в неярком желтом свете ламп, размещенных по краям длинной полукруглой стеклянной крыши. Казалось, пассаж заполняет дымка медового цвета, к которой примешивалось что-то чуждое, мрачное. Аура невольно подумала о гниении, словно воздух был заражен распадом. Эти лампы, видимо, горели днем и ночью, потому что свет был того же оттенка, что и при первом ее визите в мастерскую Северина. Возможно, стеклянные квадраты, из которых была сложена крыша, снаружи потемнели. Ауре представились миллионы мух, облепивших брошенный труп пассажа, словно кучу отбросов.

Пассаж тянулся метров на полтораста. Повсюду так и лежали остатки материалов от прерванных десятилетия назад строительных работ: неиспользованные металлические прутья и лишние каменные украшения. Между ними стояли там и сям афишные тумбы, навсегда оставшиеся пустыми, скамейки, на которых никогда никто не сидел, и фонтаны, так и не узнавшие воды. Замурованные входы с обеих сторон создавали впечатление, что здесь кого-то держат в плену.

Пассаж «Эмпирей» показался Ауре одновременно величественным и пугающим, словно она неожиданно для себя зашла в руины забытого храма в недрах аравийской пустыни.

– Много лет назад, холодным ноябрьским днем, – услышала она вдруг, – я навсегда отдал свое сердце машинам.

Она оглянулась, но так и не могла понять, откуда доносится голос. Говоривший – Северин Октавиан – мог быть где угодно: как здесь, внизу, на мраморном полу в черно-белую шахматную клетку, так и за перилами на одной из галерей. Большинство пустующих торговых павильонов было открыто; не исключено, что он скрывался в одном из этих мраморно-стеклянных гротов.

И вдруг она увидела, что он идет ей навстречу. Шаги эхом отдавались от высоких стен.

– Мне удалось тогда разработать систему приводов – что-то вроде жил, благодаря которым мои создания были полностью подвижны, вплоть до мельчайших суставов. И я понял, что наступает новая эпоха «человека искусственного». Я испытал неописуемую эйфорию. Наконец-то искатель стал творцом.

Аура не отпрянула, но все ее тело напряглось.

На губах Северина играла улыбка. Очки сидели на носу криво, левый глаз наполовину выглядывал поверх круглого стекла.

– Я называю их «не знающие рождения». – Северин остановился в нескольких метрах от Ауры. – Я не столь самонадеян, чтобы считать их своими детьми. Даже малышку Галатею, которая мне была когда-то ближе остальных. Рассказать вам, почему она носит с собой куклу? Я пришил ее к руке Галатеи, и, похоже, она иногда пытается ее оторвать – впрочем, не при мне. В античности девушки перед свадьбой приносили в жертву Афродите свою любимую куклу, чтобы богиня помогла им стать хорошими, сильными матерями.

Северин смотрел на Ауру неотрывно, но без враждебности; казалось, он испытывает потребность объясниться.

– Я хотел принести в жертву куклу Галатеи, когда мне удастся создать новое поколение шарнир-детей, еще более совершенных. Ведь тогда малышка стала бы в некотором смысле их матерью, правда?

– Но вам так и не удалось создать эти совершенные автоматы?

Про себя Аура рассчитывала пути отступления. С годами она научилась держать ситуацию под контролем, всегда знать, куда скрыться или в какой момент ударить.

Северин задумчиво кивнул:

– Поэтому она так и ходит с куклой. Мы до сих пор не принесли эту жертву. Галатея – нет, идея безупречной Галатеи – никогда не достигнет зрелости. Мне просто не хватает мастерства. Я так навсегда и останусь неумехой, создателем нелепых, несовершенных, беспомощных поделок. – Он тихо засмеялся. – Прямо как Бог.

– Но Бог любит свои создания. – Аура сама понимала, что несет чушь, но ей нужно было выиграть время, чтобы разобраться, опасен он или нет.

– Я тоже их люблю, когда они делают первые шаги. Разумеется, я их люблю! А то с чего бы я дал малышке такое имя? Вы знаете легенду о Пигмалионе? Это был древнегреческий скульптор, ненавидевший женщин. Он их презирал, потому что они его разочаровали. Но поскольку он не мог перестать о них думать, он создал из слоновой кости статую, воплощавшую его идеал женщины. Пигмалион по-настоящему влюбился в нее и дал ей имя Галатея. Но поскольку он понимал, что человек не может любить статую, он стал молиться Афродите, чтобы та послала ему женщину из плоти и крови, которая была бы так же прекрасна, как его творение из слоновой кости. Афродита решила подшутить над отчаявшимся Пигмалионом, и, когда он вернулся в свою мастерскую и стал гладить холодное твердое тело Галатеи, она вдруг ожила, и ему ничего не оставалось делать, как жениться на ней и наплодить детей.

– Разница в том, что ваши творения, Северин, искусственные. Вы же сами назвали их «не знающими рождения». А Галатея родила Пигмалиону живого сына.

– Да, его звали Пафос, – подтвердил Северин. – Но легенда умалчивает, хотел Пигмалион этого сына или это была очередная уловка Галатеи, чтобы навсегда привязать к себе своего создателя. Будь Пигмалион способен вырезать себе сына из слоновой кости, а потом оживить, он наверняка бы так и сделал. – Северин слегка склонил голову набок, рассматривая Ауру. – Сами подумайте: разве не прекрасно было бы, если бы детей мы себе ваяли сами, как статуи? В полном соответствии с собственным замыслом, до кончиков волос такими, как нам хочется? Разве жизнь не стала бы намного проще?

– Нет! – гневно выкрикнула Аура. – Потому что настоящая жизнь – это самоопределение, самостоятельное развитие, со всеми шишками, которые приходится при этом набивать, со всеми радостями и горестями.

– Так вам, значит, никогда не хотелось, чтобы ваш ребенок был точно таким, как вы сами? Чтобы вы могли формировать его по своему усмотрению, а главное – в соответствии с вашим опытом? Разве вы не наделали достаточно ошибок, чтобы желать ему избежать их повторения? Разве это не жестоко – послать родного сына на заклание, только чтобы создать у него иллюзию, что он все решения принимает без постороннего влияния и сам распоряжается своей жизнью?

Северин и моргнуть не успел, как Аура подскочила к нему. От первого удара в грудь он грянулся навзничь на каменный пол. Второй мог бы, наверное, кончиться для Северина совсем плохо, но Аура совладала с собой; только на мгновение сдавила ему горло и теперь стояла и глядела, как он перекатывается на бок, кашляет, хрипит и пытается отдышаться.

– Что за черт? Что вам известно о моем сыне?

Северин шарил рукой, пытаясь нащупать свалившиеся очки, а она злорадно наблюдала, как он ищет их не с той стороны.

– Я… я даже не знал, что у вас есть сын…

– Вы о нем говорили! Только что!

Гримаса боли на его лице перешла в насмешливую улыбку.

– Я говорил о сыновьях вообще, равно как и дочерях. Но раз мои слова вас настолько вывели из себя, потому что они чистая правда… что ж, прошу меня извинить.

Аура пнула Северина в живот; послышался хруст, словно она угодила ногой в вязанку хвороста; наверное, попала в ребро.